Привет,
к проявлениям национальной самобытности в умеренных дозах у соседей я относился спокойно (пока от них можно было легко отмахнуться), предпочитая Ошмянского индейцам Гойки Митича; не совсем обычные люди вообще сами придумывали себе происхождение, и это было простительно – так Стоунз считал себя англосаксом, Игорь из похоронки чувствовал в себе «скандинава», Ящерица был помесью немца с евреем, но старался выглядеть абстрактным европейцем, и это были не самые интересные стороны их своеобразия.
Национальные признаки определяли по фотографиям бит-групп, иногда не совсем четким – этот здесь похож на «японца», а этот на «цыгана» и т.д., если мы вспомним, что и копии фильмов, и порнография часто были тоже не первой свежести, это поможет нам понять размытость более серьезных образов и представлений, которые взрослый молодой человек мог бы и уточнить.
Зато меня довольно рано, примерно со второго класса, стали раздражать не столько попытки «национального возрождения», хотя оно тоже действует на нервы, поскольку без ужасов апартеида эта сознательная сволочь возрождаться не может, сколько легкий налет оккультизма в системе местечкового образования.
Меня больше беспокоили назойливые старания сварганить обновленную общность людей со старыми заебами, и обеспечить ее такими нравственно-художественными установками, чтобы не просто оправдать уродство и подлость творческой интеллигенции, ни на что другое не способной даже под пыткой, но превратить уродство в единственно допустимую в будущем норму.
Над этим работали и казенные педагоги, и бродячие философы-мозгоебы, на которых система смотрела сквозь пальцы, позволяя им растлевать юных остолопов целыми кружками, курсами и секциями, чтобы, когда повылезают уродцы с гармошками, сопилками и цитрой, никто этих уродцев не освистал, а за ними попрет и «лауреат» за лауреатом с «романами»… сейчас уже нет нужды вдаваться в подробности, ты сам все знаешь.
Готовность закалять и воспитывать человека будущего, который будет законченным дураком и сволочью, у старперов, которые явно не доживут до этих светлых дней внушала мне смертную тоску…
Я не идеализировал своих немногочисленных родных и «близких», старался не обострять конфликт поколений, понимая, что требовать от потрепанных войной и жизнью людей чего-то полноценного, в том числе и сопротивления грядущей подлости, ну просто бесполезно.
Книги, музыка, фильмы распределялись таким образом, чтобы какой-нибудь сморчок, когда ему вздумается «запеть» про «человека и кошку» мог рассчитывать на всесоюзный успех и на десятилетия интереса к подобной хуйне.
Какой бы фирменный диск Отиса Реддинга не был у меня в ту пору под рукой, и какою бы ни была мощность динамиков, я всегда слушал его очень тихо, чтобы не пропадало ощущение дистанции от увлеченного тупой и похотливой мутацией проклятого места, куда меня занесло.
И так сорок лет я вожу в пустыне моих безумцев, психопаток и монстров, половина которых уже призраки, но я люблю мой избранный народ и многое ему прощаю, потому что избрал его сам.
* * *
Монстры меня интересовали живые, говорящие, потому что я рано сообразил, что герои будущих и прошлых мифов всегда обитают рядом и говорят на родном языке. Но так же рано до меня дошло, что объединить их в Coming Race, которая унаследует мир, невозможно, хотя антикварный томик с одноименной повестью Бульвер-Литтона стоил всего пятнашку в отличии от хуиных осипэмильевичей с михаилфанасичами…
Но мне интересно было возиться с необычными людьми даже в ущерб «карьере» и «репутации».
Я всегда прислушивался к мнению наиболее циничных авторов – Честер Хаймс, Ильф, Петров, тех, кто крайне критически оценивал своих современников, хотя в ту пору их современники и соплеменники создавали великие вещи. Американа занимала меня всепоглощающе, но ни в коем случае не ради диспутов и викторин, кто больше «знает» и т.д.
Спорить и побеждать я никогда не умел и не любил, а тот, кто любил это делать – хуево кончил.
То есть, все, что было необходимо выяснить об устройстве противоположного пола, складе ума и обычаях тех или иных меньшинств я выяснял, но параллельные отношения с себе подобными почти всегда оставались дозированными и сбалансированными.
Как шесть тысяч лет назад, хотя периоды скорбного отчаяния регулярно настигали меня и в одиночестве коллектива или пляжной толпы, в классе, на сцене, в интимной обстановке, которую я умел организовать, но это не было проявлением душевной болезни в виде припадков, я отчетливо сознавал, о чем грущу.
В общем, я скептически оценивал качества людей нынешних и будущих, в том числе и свои собственные. Утешало лишь одно – по-настоящему любопытные вещи всегда будут за рамками их интересов, но жизнь, все равно, испорчена.
Инвалидам, военрукам и ветеранам (тогда еще настоящим) я конфиденциально высказывал чудовищные прогнозы, на которые им нечего было возразить, меня же теперь о таких вещах можно не информировать, и так все знаю.
У взрослых всегда бросался в глаза шизоидный изъян восприятия происходящего – они упорно путали уличных цыган с «эмигрантами», а мучеников в игровом кино с документальной кинохроникой, и кто-то рано или поздно должен был этим воспользоваться.
Мне же с детства был симпатичен строй, где дохлую кривляку не провожают аплодисментами, где таких вообще не хоронят вместе с теми, кто при жизни вел себя иначе, где сургучное пятно на брюхе повод для сожжения на костре, потому что плоды «возрождения» и «просвещения» воняли в двух шагах от меня, анализируя «глубокий» смысл песенки Across the Universe.
Национально озабоченный человечек всегда ебнутый, без пяти минут преступник, сличающий переводы «Игры в бисер» и звучание колонок с "усилком".
Пока он слаб, он просто противен со своими гриневеями и заппами, но как только ему дали понять, что «нихуя не будет», он уже опасен. По сути это бешеная собака.
А бешеные собаки умеют договариваться, и сбиваются в стаи по типу ЮНЕСКО и ООН гораздо проворней здоровых животных.
Ты вспомни местный «киноклуб»!
Ладно, шучу.
Пиши.
*
к проявлениям национальной самобытности в умеренных дозах у соседей я относился спокойно (пока от них можно было легко отмахнуться), предпочитая Ошмянского индейцам Гойки Митича; не совсем обычные люди вообще сами придумывали себе происхождение, и это было простительно – так Стоунз считал себя англосаксом, Игорь из похоронки чувствовал в себе «скандинава», Ящерица был помесью немца с евреем, но старался выглядеть абстрактным европейцем, и это были не самые интересные стороны их своеобразия.
Национальные признаки определяли по фотографиям бит-групп, иногда не совсем четким – этот здесь похож на «японца», а этот на «цыгана» и т.д., если мы вспомним, что и копии фильмов, и порнография часто были тоже не первой свежести, это поможет нам понять размытость более серьезных образов и представлений, которые взрослый молодой человек мог бы и уточнить.
Зато меня довольно рано, примерно со второго класса, стали раздражать не столько попытки «национального возрождения», хотя оно тоже действует на нервы, поскольку без ужасов апартеида эта сознательная сволочь возрождаться не может, сколько легкий налет оккультизма в системе местечкового образования.
Меня больше беспокоили назойливые старания сварганить обновленную общность людей со старыми заебами, и обеспечить ее такими нравственно-художественными установками, чтобы не просто оправдать уродство и подлость творческой интеллигенции, ни на что другое не способной даже под пыткой, но превратить уродство в единственно допустимую в будущем норму.
Над этим работали и казенные педагоги, и бродячие философы-мозгоебы, на которых система смотрела сквозь пальцы, позволяя им растлевать юных остолопов целыми кружками, курсами и секциями, чтобы, когда повылезают уродцы с гармошками, сопилками и цитрой, никто этих уродцев не освистал, а за ними попрет и «лауреат» за лауреатом с «романами»… сейчас уже нет нужды вдаваться в подробности, ты сам все знаешь.
Готовность закалять и воспитывать человека будущего, который будет законченным дураком и сволочью, у старперов, которые явно не доживут до этих светлых дней внушала мне смертную тоску…
Я не идеализировал своих немногочисленных родных и «близких», старался не обострять конфликт поколений, понимая, что требовать от потрепанных войной и жизнью людей чего-то полноценного, в том числе и сопротивления грядущей подлости, ну просто бесполезно.
Книги, музыка, фильмы распределялись таким образом, чтобы какой-нибудь сморчок, когда ему вздумается «запеть» про «человека и кошку» мог рассчитывать на всесоюзный успех и на десятилетия интереса к подобной хуйне.
Какой бы фирменный диск Отиса Реддинга не был у меня в ту пору под рукой, и какою бы ни была мощность динамиков, я всегда слушал его очень тихо, чтобы не пропадало ощущение дистанции от увлеченного тупой и похотливой мутацией проклятого места, куда меня занесло.
И так сорок лет я вожу в пустыне моих безумцев, психопаток и монстров, половина которых уже призраки, но я люблю мой избранный народ и многое ему прощаю, потому что избрал его сам.
* * *
Монстры меня интересовали живые, говорящие, потому что я рано сообразил, что герои будущих и прошлых мифов всегда обитают рядом и говорят на родном языке. Но так же рано до меня дошло, что объединить их в Coming Race, которая унаследует мир, невозможно, хотя антикварный томик с одноименной повестью Бульвер-Литтона стоил всего пятнашку в отличии от хуиных осипэмильевичей с михаилфанасичами…
Но мне интересно было возиться с необычными людьми даже в ущерб «карьере» и «репутации».
Я всегда прислушивался к мнению наиболее циничных авторов – Честер Хаймс, Ильф, Петров, тех, кто крайне критически оценивал своих современников, хотя в ту пору их современники и соплеменники создавали великие вещи. Американа занимала меня всепоглощающе, но ни в коем случае не ради диспутов и викторин, кто больше «знает» и т.д.
Спорить и побеждать я никогда не умел и не любил, а тот, кто любил это делать – хуево кончил.
То есть, все, что было необходимо выяснить об устройстве противоположного пола, складе ума и обычаях тех или иных меньшинств я выяснял, но параллельные отношения с себе подобными почти всегда оставались дозированными и сбалансированными.
Как шесть тысяч лет назад, хотя периоды скорбного отчаяния регулярно настигали меня и в одиночестве коллектива или пляжной толпы, в классе, на сцене, в интимной обстановке, которую я умел организовать, но это не было проявлением душевной болезни в виде припадков, я отчетливо сознавал, о чем грущу.
В общем, я скептически оценивал качества людей нынешних и будущих, в том числе и свои собственные. Утешало лишь одно – по-настоящему любопытные вещи всегда будут за рамками их интересов, но жизнь, все равно, испорчена.
Инвалидам, военрукам и ветеранам (тогда еще настоящим) я конфиденциально высказывал чудовищные прогнозы, на которые им нечего было возразить, меня же теперь о таких вещах можно не информировать, и так все знаю.
У взрослых всегда бросался в глаза шизоидный изъян восприятия происходящего – они упорно путали уличных цыган с «эмигрантами», а мучеников в игровом кино с документальной кинохроникой, и кто-то рано или поздно должен был этим воспользоваться.
Мне же с детства был симпатичен строй, где дохлую кривляку не провожают аплодисментами, где таких вообще не хоронят вместе с теми, кто при жизни вел себя иначе, где сургучное пятно на брюхе повод для сожжения на костре, потому что плоды «возрождения» и «просвещения» воняли в двух шагах от меня, анализируя «глубокий» смысл песенки Across the Universe.
Национально озабоченный человечек всегда ебнутый, без пяти минут преступник, сличающий переводы «Игры в бисер» и звучание колонок с "усилком".
Пока он слаб, он просто противен со своими гриневеями и заппами, но как только ему дали понять, что «нихуя не будет», он уже опасен. По сути это бешеная собака.
А бешеные собаки умеют договариваться, и сбиваются в стаи по типу ЮНЕСКО и ООН гораздо проворней здоровых животных.
Ты вспомни местный «киноклуб»!
Ладно, шучу.
Пиши.
*