Это был наш первый рабочий вторник в кабаке, и всё нам было еще почти в диковинку.
И то, что мы не в зале, а на сцене, и курение особняком на крыльце, похожем на лестницу, чьи ступени уходят в кишащий водорослями залив, и та легкость, с какою мы тратили на шампанское дуриком добытый парнус.
До открытия олимпиады было еще далеко, но нам казалось, что она идет, точнее, нам до нее не было никакого дела, потому что главным ощущением нашей компании было предчувствие того, что и жизнь пролетит, как этот месяц в ресторане, а для кого-то, быть может, всё закончится еще раньше, так же, как внезапно оборвалась, для каждого из нас по-своему, его подростковая декада.
Рабочий вторник поразил нас изобилием клиентов женского пола при полном отсутствии кавалеров.
И выглядели эти дамы не совсем обычно для той июльской поры. По виду это были маляры и штукатуры, едва удалившие с себя производственный налет, но при этом всё равно какие-то сероватые, не раскрашенные для веселья и флирта.
Словно они явились на отборочный пункт, в образе “женщина как таковая”, а точнее - ни рыба, ни мясо.
Как нарочито бесполые силуэты чувих, играющих панк и нью вэйв, которые никто не слушал, потому что там нечего слушать и не на что смотреть здоровому хлопцу.
Я в очередной раз будто перенесся в будущее, и не противился этому состоянию, в общество, где на среднем уровне будет полно таких не накрашенных, отрывисто, но негромко пиздящих баб, похожих на тифозных комсомолок в кино перед годовщиной октября - дохуя их тогда наклепали.
Вот почему для меня не стало шоком их нашествие в реально наступившем будущем, когда многие волновались, типа “откуда их стока?”.
Они расселись по всем позициям - вдоль окон и прямо напротив сцены. Официанты, то была смена Смоткина, невозмутимо носили мимо нас первые бутылки, но было очевидно, что нам сегодня шаровая выпивка не светит, даже если мы а капелла пропоем панегирик по спецзаказу Гекаты, выдумав на ходу и слова и сам заказ.
Впрочем, в первом отделении петь было не принято, и мы, вслепую, на ощупь гоняли инструменталки, сознавая, так сказать, задачу.
В зале ничего не происходило, как могло и годами не происходить в жизни человека ничего особенного. Маляры и штукатуры (поздней так будут выглядеть редакторы дорогих изданий) временами смахивали на манекены, улизнувшие со второго этажа в универмаге на проспекте, а потом снова на маляров и штукатуров из общаги за трамвайной линией, а некоторые - на переодетых, но целомудренных дружинников, выслеживающих маньяка на живца.
Но все это было не то - платить лишнее не хотелось, а для трезвых глаз кабак после десяти ужасен, даже если это не наши “Березки”.
Настал черед “Эмманюэли” - до антракта оставалось минут восемь, но этот кал можно играть бесконечно, что мы и сделали.
И тут, где-то на третьей минуте, началось хоть шо-то, а именно, чувих стали пачками выходить из-за столов, но не на танцплощадку, а куда-то вниз, где не было ничего, кроме уборной и гардероба.
Внизу дежурил Лукаморыч, а в кресле метрдотеля Мухамедова в тот вечер не было. Точнее, был он, был, но куда-то исчезал, и так же магически появлялся, не замечая нас.
За две минуты свалила треть зала, и на третьей минуте мы стали импровизировать слова в полуметре от включенных микрофонов:
бабы встали из-за столиков
посцать пошли
мы в сомали
мимо бэдных алкоголиков
как корабли
ходят рубли
припев:
льется вода
мокнет капрон
светит звезда
тухнет плафон,
понимая, что это не смешно, и нервный хохот не заменит нам веселья, когда так хорошо, что можно совсем не смеяться.
*