Сказать по правде, у Бондарева я читал только "Тишину" (фильм при Лёньке не показывали, а знакомые бухарики и чувихи, кто успел посмотреть при Хруще, уверяли, что он очень хороший) в порядке ознакомления задним числом с оттепельной литературой, то есть совсем давно.
В дальнейшем только слышал краем уха про полупохабные вкрапления, которыми он разбавляет свои поздние романы, за что ему были весьма признательны все, кому такое надо - от Азизяна, до мастурбаторов старшего поколения. Проверять как оно у него выглядит на самом деле не тянуло, Азизян привычно бубнил что-то невнятное про "славные сраки", поэтому в творчестве легендарного фронтовика до пяти с лишним я оставался полным профаном.
Пока не надыбал дьявольски пошлое описание мыслей и действий двух пожилых паразитов со сталинским прошлым в побежденной ими капстране, и мне оно, как всегда, понравилось. Потянуло деревенской портянкой Белова и минетным выхлопом Бабы Эди, но бондаревский стиль, без семеновской хемингуэевщины, пестрит нюансами, которые видны не каждому, подобно мельчайшим осколкам разбитого зеркала в ковровой шерсти.
Но все равно не понятно, кто заслуживает большего презрения, эти примитивные коршуны-пижоны, или то, что вылезло из чрева ихних дочерей и бегает по дедовским маршрутам с тем же выражением лица...
"— А может быть, истина и есть в этих извивах? Спроси у Бога, Натан, где теперь любовь?
— Хочешь в философском смысле? Пожалуйста…
— В любом. Ты все затуманил. Говори так, чтобы тебя понимали.
— Изволь, дорогуша моя. В американском журнале «Плейбой» помню рисунок: ошарашенный вожделением карикатурный папаша сидит в кресле с сигаретой в зубах, а возле него три обнаженные девицы. Подпись: разделение труда. Одна девица зажигает спичку, дает ему прикурить, другая возбуждает этого толстого хряка, а третья лежит в постели, ждет его. Здесь я способен понять и позавидовать. Ха-ха! Что касается правды или истины, то, пожалуй, лучше всего, чтобы тебя не понимали. Я хочу тебя — это понятно?.."
"Никитин задержался перед стеклянным газетным киоском, долго искал в пестро заваленной и завешенной иллюстрированными журналами витрине красочные суперобложки книг, поочередно читая заглавия вслух:
- "Кэнди". Роман о молоденькой девушке. "Убийство в Мадриде". Ясно. Что же у них в моде? Поправляй, Платон, если не так переведу. Франц Кафка уценен. Видишь? С двадцати шести марок на семнадцать. Чем объяснить? Недавний кумир Запада. Дальше - новинка в углу. "Письмо Петэна жене из тюрьмы". Так, любопытно. Что этот субъект писал ей? "Тропик Рака" Генри Миллера. Эротический роман. Понятно. А это что? "Вторая мировая война". Уже интересно. Вот эту бы книжицу надо все-таки перед отъездом приобрести.
- Погляди в правый угол, на красный переплет, - сказал Самсонов, прислоняясь очками к стеклу витрины. - Цитатник Мао. Хо-хо! Рядом - "Умер ли Гитлер?". Интересно, кто покупает?
- Об этом надо спросить фрау Герберт. "Умер ли Гитлер?" тоже надо бы купить.
- Уверен? А таможня? Случайный осмотр? "Есть ли зарубежная литература?" И пошла писать губерния.
- Обойдется. Эти книги покупаются для личного пользования, а не для публичных библиотек. Все надо знать,
абсолютно все. "
"Здесь, подобно теням, появлялись на тротуарах бесцветные, бледноликие молодые люди с торговыми плоскими глазами, в узконосых ботинках, скользящими телодвижениями выступали из подъездов, возникали из глубины улочек, вполголоса предлагая зайти куда-то. В то же время благообразно седые, одетые в черное мужчины беспощадно ловящими взглядами сутенеров следили издали за работой молодых людей, зорко проглядывали улицу. А везде, под окнами, возле подъездов и около дверей баров, поигрывая раскрытыми зонтиками, стояли проститутки, немолодые, потрепанные, до неумеренной яркости накрашенные, и рядом - молоденькие, в мини-юбках, повесив сумочки на руку, независимо курили, подрагивали ногами, обтянутыми сапожками.
На этой улице оба не останавливались, шли, не отвечая на оклики, и теперь точно продирались через расставленную впереди колючую проволоку неотступно и секретно шепчущих бескровных молодых людей, держащих открытки в рукавах, сквозь как бы с угрозой наведенные взгляды солидных сутенеров, сквозь неуловимо сопровождавшее внимание дневных проституток, пожилых, тяжелых, матеро-опытных, и этих юных, внешне ангельски чистеньких, беловолосых, раскрывающих навстречу словно впервые подведенные синевой веки школьниц. И Никитин, чувствуя это окружение унизительной оголенности намерений, кем-то узаконенных, обыденных в своей простоте, подумал, что, видимо, здесь знали все, что можно знать в темной бездне человеческой похоти, где заранее подробно были выучены роли, жесты, слова, позы, чтобы за цену, установленную по вкусам, можно было купить и продать вместе и в отдельности ноги, губы, грудь, живот, голос, всю изощренную воображением искусственную страсть, - он подумал об этом и внезапно ощутил тупое, гнетущее насилие над собой, и мохнатой лапкой сдавило сердце тихое удушье.
Они молча миновали квартал дневных проституток, и тут, на углу, перед заворотом в улочку, сутулый, старообразного вида швейцар, какие обычно стоят подле дверей отелей, в длиннополой форме, украшенной серебристыми галунами, плохо выспавшийся и плохо выбритый, искательно закивал им морщинистым переутомленным лицом и заговорил полушепотом, умоляя подобострастно:
- Господа, только три марки... показываем короткие французские фильмы, привезенные с плац Пигаль. Я вижу, вы не немцы, вам интересно будет взглянуть. Последние фильмы. Вот билеты, господа, три марки, это стоит... уверяю вас...
- Зайдем, что ли? - спросил неожиданно Никитин без полной уверенности, обращаясь к Самсонову. - Посмотрим ради интереса. Все надо знать, если так... Как ты?
- Давай уж, давай, бог с ним, соблазн есть, - ответил, неизвестно почему багровея, Самсонов и, отсчитав швейцару шесть марок мелочью, пробормотал: - Знать так знать... "