Сравнительно активно вели себя "универмажцы", проделывая какие-то мутки с модной в ту пору рекламацией, но они были старше - пускай всего на пару-тройку лет, но когда тебе нет двадцати и это кажется что много.
Мое поколение казалось самой пассивной частью общества, даже играя в блатных, точнее полублатных, оно напоминало сердечников, освобожденных от физкультуры, кто-то покорно проигрывал, кто-то так же безропотно выигрывал, причем тот, кто выиграл, смотрелся еще несчастнее тех, кого обыграли, как будто выиграл не он сам, а за него "вышпилил" проигранную сумму обратно какой-то добрый дядя-военрук или тренер, с которым они пассивно занимаются каким-нибудь видом спорта, получая формальные разряды.
Затурканные предки вели себя еще скромней, и сюжет типа "пришел домой бухим и бате дал пизды" всплывал регулярно, даже педагоги знали, кто из старшеклассников тиранит своих родителей.
Иногда могло показаться, будто мы ведем себя так, потому что кто-то принимает решения и думает за нас, но при ближайшем рассмотрении становилось ясно, что нам приятней от того что никто где-то там за нас не думает, а просто сам нихуя не соображает, как наши бабушки и дедушки, которых уже и пиздить не надо, бо советская власть им давно все что надо поотшибла до нас.
Первым из Афганистана вернулся, на первых порах скрывая тяжелую наркоманию, знакомый лабух - и первое, что он сообщил, помимо того, как затягивает возможность безнаказанно убивать чуждых тебе людей, сродни пассивному истязанию кошек и птиц дворовыми садистами, было предостережение о том, сколько вокруг левых "афганцев", которые там где он побывал, тоже кстати не в самом пекле, вообще никогда там и не были, но зачем-то кому-то нужны, некоторые уже поют - идейщину со сцены, афганщину пока для своих, переехали в новые хаты и так далее. Хотя, он назвал своего коллегу-эстрадника, он, между нами, вообще типа гермафродит, и в армию таких брать не должны.
Информацию такого рода я собирал, самостоятельно обрабатывал и по возможности передавал туда, где она могла бы пригодиться в идеологической войне с совдепом, разумеется безвозмездно, потому что на антисоветскую карьеру у меня также не было сил, как и на всё остальное.
Кому передавал, понятно кому - зарубежным разведцентрам. Были люди, были каналы в больших городах, параллельно открытым диссидентским знакомствам. Но вся эта двойная жизнь протекала так вяло, что и возмездие за неё казалось вялотекущим, не таким как в кино - растянутым, как сама жизнь, как очередь куда-то, за чем-то, которую ты так и не выстоял.
Иногда по радио я слышал отголоски моих исследований, но тут же говорил себе, что это мне показалось, безответственно, как пропившийся алкоголик напитки, перемешивая хладнокровие и фатализм, прекрасно понимая, что слишком чувствовать спешу, слишком нагло забегаю вперед, и мне тяжело будет разобраться в моем тогдашнем поведении, потому что свидетелей ему, тут я был предельно аккуратен и смел - не было. И даже сейчас мне не поверят ни в ЦРУ ни в “органах”.
Даже секс того периода выглядел темпераментно и динамично лишь в пересказах хвастунов и кривляк. В действительности он напоминал какую-то обэриутскую “любовь камней” даже под газом, и был пропитан платоновской меланхолией полубессилия.
Точнее всего это удалось передать Фассбиндеру в его длинных нудных крупных планах с неподвижными актерами. Не удивительно, что обе его картины прошли в прокат без возрастных ограничений.
Моя гиперактивная подруга Лили лежала на супружеских слайдах как труп и не было никакой возможности привести эти картинки в движение, а с фантазией было еще хуже.
В ту пору я представить не мог, что творческие потуги моих сверстников простираются далее нескольких страниц беспомощной чепухи крупным почерком, потому что диктуемая одиночеством необходимость привирать и выдумывать себе активное прошлое еще не стала им очевидна.
Утомительно вторичное в своих пристрастиях, слизанных у деградирующих старших братьев и сестер, непристойно беззащитное перед будущим, которое вот-вот положит им на хребет свои собачьи лапы, в сущности бесполое, потому что корчить ловеласа моего сверстника вынуждал исключительно страх прослыть голубым, оно казалось мне чем-то последним, вроде поздних выпусков "кабачка тринадцати стульев", за которым дальше вообще ничего нет и не будет.
Впервые, что мои сверстники все-таки что-то пишут, я обнаружил, когда одна дура привела меня во двор литинститута - их там оказалось довольно много, причем со всей страны.
Я постоял, постоял, и сказал, что буду ждать её в Елисеевском.
*