Стоунз Урженко импровизировал, задыхаясь и срыгивая, на любую фразу из песни или кинофильма, подвергая сардонической вивисекции все послевоенные "святыни" и табу. Его проспиртованный язык превращался в скальпель хирурга-садиста, он выкрикивал непонятные слова не хуже, чем Rufus Thomas, Scatman Crothers или Exuma, со стопроцентной уверенностью, что произносит их правильно.
Петя Костогрыз (с ним меня познакомил Стоунз) не умел ни читать, ни писать - это был даун, подметавший улицу возле ДК "Орбита" (мысленно я называл его Janitor of Lunacy). Он говорил, что хотел. Мог десять раз повторить на разный лад: "CC! CC! CC!" И этого было достаточно. Стоунз высоко оценивал его дар. С Костогрызом связан один из наиболее загадочных эпизодов моей жизни.
В отличие от Стоунза и Костогрыза, Шура Азизян любил почитать вслух. Делал он это с апломбом дилетанта, сознающего, что обладает "изюминкой", которой нет у профессионалов. Ему хорошо давались классическая поэзия и проза (любимой книгой Азизяна долгое время была "Молль Флендерс"). Выступая, он напоминал старика-вольнодумца Балашкина из бунинской "Деревни". И, конечно, ему были по душе (словно для него написанные) эти строки великорусского сатирика-фантаста номер один:
"Сгорая нетерпением познакомиться с моими новыми родственниками, душа моя воспарила в Петербург. Но тут, я должен сознаться, воспоминания мои уже теряют свою последовательность и представляются в форме отрывков, лишенных строгой органической связи.
Сначала, я перенесся как бы на сцену Большого театра. Давали "Жидовку". Все пархатые были налицо и производили тайное жидовское моление. За большим столом, покрытым белою скатертью, посредине, лицом к зрителям, сидел Гершка Зальцфиш и разбитым тенором произносил возгласы. Он был одет в длинную одежду и препоясан, как бы собираясь в длинный путь. На столе лежали опресноки и зажаренная на собственном сале каширная овца, приправленная чесноком. Мошка Гиршфельд, Иосель Зальцман, Иерухим Хайкл, Ицко Праведный и множество других жидов-акционеров (в числе их я узнал некоторых зубных врачей) расположились кругом стола и подтягивали. Они молились за успех моего дела и взывали к Иегове об отмщении. На одном конце стола приютился Александр Иваныч Хлестаков и, умильно посматривая на Рифку Зальцфиш, поместившуюся на другом конце, обдумывал, что выгоднее: перейти ли в жидовскую веру или потурчиться?"
М.Е. Салтыков-Щедрин