Как почти все "двойные альбомы" данный опус адресован прежде всего "фэнам", то есть тем, кто по своей воле следил "все годы эти" за традиционными персонажами наших историй, и ни в коем случае не претендует на постороннее внимание.
СЕРЫЙ МОЙ ДРУГ
"Расхлябанно и коряво написанный роман, "в котором что-то есть"
(любимое его выражение), для него всегда был дороже".
ЧЕЛОВЕК ПОД ОКНОМ
Уже не первый рассказ вынужден стартовать с похмельного утра. Но что поделаешь, если многие истории только с этого и начинаются. Пусть лучше рассказ начинается с описания похмелья, чем наступившее утро с рассказа о том, что ему предшествовало. Чтобы другие люди запоминали, а потом брезгливо цитировали ваши откровения как образец разложения и низости.
Пьянствовали позавчера, но густая темно-зеленая тень висит и не хочет отступать вторые сутки.
Фелица – педрица. Блошница – психбольница. Куда девались глаголы? Куда «посчезли все депиляторы?» Это из другой оперы. Так говорит портниха, что живет у самого Крытого Рынка. Познакомились в ПНД, на дневном стационаре. Десять, между прочим, лет назад.
Мог я ей звонить? Мог. Мысленно, не раскрывая глаз, я осмотрел средину пижамных штанов. Пятен нет.
В таком случае начнем по-другому: «Жили-были юнец со старухой. Под самым нудистким пляжем». Уже лучше, уже веселей. По крайней мере, мне. А кому-то не очень.
«Гордая Элен» – первая жена Дяди Каланги, ждет третьего ребенка. В 44 года. Дочь деревенского рецидивиста. Школа с золотой медалью. Преступный гоголевский профиль. Ног нет. Валенки и голова. Осчастливил какой-то молодой программист с карпатской фамилией. С кем пил, от того и наслушался, несчастный попугай.
Я не спал, валялся и пробовал сочинять, но мозг, отупевший от пьянства, соображает медленно. Первый раз я просыпался еще до рассвета – встал с дивана и закрыл окно. Меня напугало какое-то новое, никем еще не использованное безмолвие на улице снаружи. В нем было что-то неприятное, сродни молчанию младшего товарища при разговоре двух взрослых собутыльников.
Булочная, стоматология и библиотека закрыты до лучших времен, а где-то (наяву иль во сне, ну какая здесь разница?) моргают бараньи глазки, пульсируют носы – решается участь помещений, прекративших свое привычное существование. В отделе прожорливых игрушек оплывают поминальные свечи, идет сбор средств на памятник жертвам детской жестокости. Слышится взволнованный говор чудом уцелевших: «Представляете, есть жлобы, которые говорят, будто никакой лапы Мишке не отрывали! Будто он сам ее оторвал!..»
Как ни странно, советская ночная жизнь не прекращалась после закрытия ресторанов и с окончанием ночных киносеансов. В темноте под моим окном выгружали свежее молоко. И в этом безобидном, почти приветливом звяканье бутылок из проволочных ящиков уже слышалась обреченность. Такое доверие, такая забота о гражданах недопустимы.
Ладно там детские передачи: «Выставка Буратино», «Будильник», «Вечерняя сказка» – это основной мотив поведения взрослых людей, чье собственное детство миновало, «промчалось с войной», как поется в песне «Седина».
– Я тебе нравлюсь, мальчик?
– Пока да!
– И слава Богу.
Но кого они надеялись подкупить ночным молоком? Если даже молоко дневное на большой перемене разбавляли плевками и чернилами!
Спокойной ночи, малыши, сейчас дядя Азизян продемонстрирует вам, как с помощью ножниц вырезают в колготках дыру… Вот кому предназначались витамины, вот чью рождаемость поощряли, вместо кастрации по месту жительства! Интересно, сколько подросших детей, тех, кого я видел, когда молоко развозили, ходит теперь мимо меня по той улице, шатается по двору, так же как я - в темноте?
Июньским вечером, когда темнеет совсем поздно и в сумерках пахнет акацией, возникает желание прочесать остаток одноэтажных кварталов, раствориться в узких лабиринтах, и, проскользнув вдоль забора, снова принять человеческий облик на другом конце района, тут же позабыв о необычном путешествии. Хрупких калиток становится все меньше, когда-нибудь останется, поскрипывая, одна единственная – последняя.
Одна из забытых радостей – возможность посещать многоэтажные дома, всматриваться с балконов и подоконников в то, что внизу. Правда, теперь в этих квартирах живут совсем чужие люди. Чужие навсегда. И теперь можно только смотреть, задрав голову, на протянутые к небу ветви дворовых деревьев, но и этим долго заниматься тоже нельзя.
Даже предварительно выпив, я не забываю, что в этот момент и за мною из окон наблюдают чьи-то глаза. Во взрослом человеке, который смотрит непонятно куда, есть что-то такое, чему нельзя продолжаться долго. Какая-то пижонская бессмыслица, которую надлежит немедленно прекратить, если он сам не понимает… Конечно, понимаю, что я, мальчик?
Сначала мне показалось, что голуби гуляют по шиферной крыше киоска, который давно убрали из-под окон нашего дома. Но нет – голуби сидели, конечно, на сером асфальте. А впечатление такое, будто на крыше. Той самой, куда, казалось, так легко соскочить, став на подоконник, в детстве. Что это – обман зрения или дом действительно вырос за ночь, и стал на один этаж выше?
Собственно, я подошел к окну, чтобы больше не ложиться, и машинально посмотрел вниз. Кроме голубей на крыше стоял среднего роста коренастый мужчина, немного похожий на Чарльза Бронсона.
Он посмотрел прямо на меня, но я не успел отодвинуть занавеску, и он меня не заметил. Это был случайный взгляд, он мог только подозревать, что я дома.
Каким транспортом он добирается в «старую часть», точно сказать нельзя, так же как неизвестно, кто и как предупреждает его о моем появлении. Почему он возникает в нужном месте в никем не обозначенный час, и, словно стесняясь своей ловкости, делает вид, будто заметил меня случайно, в самый последний момент, и если бы я его не окликнул, он бы сделал вид, что мы не знакомы, и не стал бы подходить ко мне с приветствием. Как он очутился под моим окном именно сегодня?
Он мог спуститься на парашюте, или вылезти вон из того люка – ведь в прошлом он подводник. Согласно дворовому поверью, если поджечь, как следует, полную урну, из нее вылетит джинн…
Тут я спохватился, что он может сейчас уйти, быстро исчезнуть, как они умеют это делать, и резкими движениями руки поспешил удалить разделявшее нас препятствие.
Я высунул голову из форточки, но голоса не подавал. Что будет – заметит или нет?
Наконец он поднял голову и убежденно склонил ее набок, как бы говоря «я был уверен, что ты там».
Бывший подводник Зайцев разглядывал мое окно, как приезжий смотрит на привокзальный памятник. Не хватало только чемоданчика за спиной.
Вместо чемодана с короткого ремешка свисала мятая сумка. Электричкой ехал, подумал я. Мысль о вокзале всколыхнула ворох второстепенных подробностей – мать этого человека, овдовев, вышла замуж вторично за отставника в Тирасполе. Там она и скончалась, прожив лет десять. Скорбящего сына я не застал. Потому что в очередной раз был в отъезде. Мы жили в одном доме, через подъезд, и пару раз я был свидетелем, как он разговаривает с ней по телефону, стараясь не показать, что выгнал жену и снова пьянствует. Шел, наверное, 79-й год, и семьи разваливались повсюду, как отработавшие свое, искусственные спутники земли.
В конце концов, Серый развелся окончательно, и перебрался на Другой берег, самый романтический район нашего Заречья.
Жестом пригласив его – поднимайся, я, стараясь не заглядывать в зеркало возле двери, стал ждать, когда он позвонит. Шаг у него был скорый.