ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
=ССЫКУНЫ В РАЗДЕВАЛКЕ=
Лучший способ выйти из запоя – делать вид, что это не запой. Бывают певцы с похожими голосами, бывают и почти одинаковые состояния, только называются они по-разному.
Листья тоже шумят в зависимости от сезона. Первое впечатление , как от потока машин на улицах разных городов – везде одно и то же. Это потому что мы их видим. А если провести эксперимент, и попытаться вслепую по звукозаписи определить, чем отличается массовое весеннее ликование от предсмертного ропота осени?
По-моему была вторая страница, или главы были так коротки, что обе уместились на одном листе? Жестокое занятие – изводить себя вопросами в семь утра, слоняясь по улице как «цыпленок жареный», когда никому до тебя нет дела, время от времени подыскивая фонограмму для прогулки отвергнутого всеми, кого он к себе приблизил, человека, и с первых тактов убеждаться, что все это ты уже слышал тысячу раз…
Остаются, правда, наши диалоги, срок их годности не ограничен. Что-то мы не слышали претензий типа « в вашей библиотеке я отравился испорченной книгой!». Может быть, пострадавшие просто не заявляют об этом – сумасшествия здесь стыдятся больше педерастии (то и другое на словах, разумеется).
Я вынул наводящий вопрос, словно окурок из-за уха, помнится, он звучал так: «если не образ жизни, что же ты тогда готов отстаивать, старина?»
– Безлюдье. Дворы, где прохладно и сумрачно даже в июльский полдень. Будничное одиночество прохожих по рабочим дням. Плюс дворовая пустота выходных. Я все-таки хотел бы вернуться к вопросу ложного опережения. Иллюзия прогресса легко появляется, если все вокруг тебя поголовно отстают от моды, не желая замечать очевидные симптомы старения, не решаясь самостоятельно сменить прическу или фасон плаща, продолжают щеголять жаргоном своих родителей, в общем – живут позавчерашним днем. Была у меня идея описать в одном рассказе атмосферу летних каникул, настроение летней нервозности, мы ведь все через это прошли, когда впереди три месяца безделья и спешить вроде бы некуда, а все равно гложет какая-то язва невозвратимой потери. Так начинались семидесятые, Серый. Никогда больше не посетит ошеломляющая новизна, которую мы сквозь зубы, воспринимая как данность, приветствовали последние несколько лет предыдущего десятилетия. Так вот – я решил не выебываться, уподобляясь писателям-синоптикам, которые помнят прогноз погоды наизусть как «Луку Мудищева» и точно знают, чем отличаются кучевые облака от перистых, я поступил проще и написал коротко: лето тянулось медленно и с отставанием, как лента с бобины, где на одной стороне Хендрикс, а на другой Дорс. Тебе здесь все должно быть ясно – пришел из армии как в другую галактику. Звук и образ изменились на все сто процентов, а ты докручиваешь записи тех, кто успел не просто надоесть, а даже умереть, пока ты служил. Никогда не забуду, как ты был смешон, вспоминая заголовок некролога в польском журнале: «Джими больше нэ заграе!»
Серый шевельнул рукой, словно собака обученная подавать лапу, и почти сразу со взмахом опустил ее вниз: Какая же у тебя чертова память! За трансформатором. Конечно, помню. Мы сидели и охуевали, откуда завелся этот вундеркинд? Все пути ведут на агитплощадку, старый.
– Разговор у нас был долгий. Жаль, что ты его не запомнил целиком. Было сказано много интересного. По крайней мере, мы оба тогда определенно сказали «А», и оно прозвучало оптимистично, хотя от выпивки я в тот случай отказался.
– Вторую букву произнесли за нас. Выбор не велик: либо А – армянская трагедия, либо А – армянский анекдот. Это кстати тоже начало анекдота, только я забыл, чем он оканчивается. Танага умел его рассказывать так, что хохотали все. Когда я думаю над происхождением видов, мне кажется, что сначала над пустыней играла музыка – срисованная тобой с натуры бобина с Дорсами, и только потом уже появились обладатели голосов, с шумом, как ссыкуны в раздевалке после урока физкультуры – вломились, и расхватали свои нестиранные, вонючие интонации… Так я представляю себе сотворение мира. Поняли мою мысль?
– Громче всех требуют разнообразия почему-то совершенно одинаковые особи. Ты в детях разбираешься? А в кошках? Если честно, я не перевариваю ни тех, ни других. Возможно из-за того, что последнее время вокруг только про них и пиздят…
– В начале было слово. Я знаю, ты не празднуешь поэзию, но по-моему очень клево сказано: и все, кому мы посвящаем опыт, до опыта приобрели черты? Ты как, не находишь? До опа-опа-опыта, - пропел он себе под нос, так и не дождавшись от меня ответа, затем усмехнулся в усы. – Дальше будет только хуже. И жить, и думать. Не смертельно, но очень стыдно, как будто по ошибке забежал в женский туалет.
– А что это за привычка такая, или скорей ритуал – сигареты духами смазывать?
Теперь ничего не ответил Зайцев. Отмалчивается. Тоже мне «маленький принц»! Понятное дело – смазывали ради благовония, соусировали. Солидные люди поморщатся, дескать, дешевый шик. Но ведь кто-то им подсказал, у кого-то они переняли эту, прямо скажем, педоватую процедуру!
Дивно молвить – пальцы матроса-контрабасиста втирают крем для загара в спину пляжной чувихи, доверчиво раскинувшей руки на подстилке, а потом они же вколачивают духи в папиросную бумагу, нежно продавливая упругий, твердо-податливый табачок. И зачем мужеподобному Миклошу было красть джинсы у товарища за неделю до ухода в китобойное плаванье? Портовые города завалены дефицитным барахлом. Разве что на память…
В это трудно поверить, но были времена, когда пивная бочка на сельском майдане смотрелась не менее диковинно, чем НЛО. Ребенка, которому взрослые не сумели объяснить ее появление, она могла испугать на всю жизнь. Источник наслаждения становился излучателем бесконечного ужаса – откуда взялась, что внутри, почему не предупредили? Я вырос в городе, пивные и квасные бочки окружали меня с младенчества. Уже в четыре года я точно знал, что внутри никого нет – только пиво и квас. Но под оболочкой пожилого мужчины с сумочкой через плечо (да и в сумочке, кстати, тоже) может храниться все, что угодно. Например «Записки Серого Волка».
Однажды я тоже попробовал смочить «золотой пляж» доступнейшим одеколоном. Сигарета лопнула по шву, склянка упала на пол. Она не разбилась, но что-то все-таки вытекло. Тряпку пришлось выбросить.
Стрелка вокзальных часов, дрогнув, замерла на цифре девять. Пассажиры электрички шли по своим делам. Пошел и я.