Но тогда к чему было папаше Пьеру тридцать лет назад совершать свои торговые подвиги, выбрасывая болгарский табак на иностранный рынок; к чему было Борису Мореву губить свою жизнь, утраивая богатство «Никотианы»; к чему было Костову становиться любовником министерши и прожигать бессонные ночи за игрой в покер с продажными депутатами и журналистами; к чему было отзывчивой и ласковой молодой женщине отдавать свою любовь фон Гайеру, лишь бы увеличить поставки «Никотианы» Германскому папиросному концерну? И за что одного юношу бросили в тюрьму, где он умер от малярии, за что полицейские агенты расстреливали без суда руководителей большой стачки табачников, за что стачечники забросали камнями провинциального унтера? Нет, во всем этом было что-то чудовищное и бессмысленное, а исправить это можно было только тем способом, который Ирина видела прошлой ночью. А это означало крах «Никотианы», крах того мира, который ее создал.
И тогда Ирина поняла, что конец уже наступил. По она не почувствовала ни жалости к гибнущему миру, ни хотя бы смутной надежды на новый, грядущий. В душе ее зияла бездна равнодушия и пустоты.
Войдя в холл и увидев покойника, убранного цветами, Костов мягко проговорил:
– Значит, вы кое-что устроили… Это хорошо.
– Это Кристалло устроила. – объяснила Ирина. – Но я ее прогнала, потому что она безобразно воет.
– Да, она плаксива.
– Настоящая истеричка, если хотите знать… Ну, что говорят немцы?
– Немцев здесь больше нет… Они бежали. Оставаться в городе рискованно. Нам надо отправляться в путь сразу же после похорон.
– Да.
Ирина вспомнила тишину и сосны Чамкории.
– Виктор вернулся?
– Нет.
– Эта пьяная свинья ни на что не способна. Едва ли он найдет гроб.
ДИМИТР ДИМОВ. ТАБАК.