АДРЕСАТ
Скобцову неоднократно доводилось видеть во сне, будто он копается у себя в почтовом ящике, извлекая оттуда разную дрянь вперемежку с письмами, которые ему будет противно читать. В свое время на радиостанцию, где работал Скобцов, поступали письма с оскорблениями, даже с угрозами, причем некоторые из них просто пугали проницательностью и осведомленностью тех психов, что пишут и рассылают такие письма по принципу «на кого Бог пошлет». Давно это было.
На сей раз в опрятном почтовом ящике его ожидал аккуратный, не смятый, как в тех сновидениях, конверт.
Скобцов не то чтобы боялся к нему прикоснуться, нет – он просто стоял какое-то время без мыслей и желаний, примерно с полминуты, пока, наконец, не просунул руку в открытую дверцу.
Кончики пальцев уперлись в пыльную стенку почтового ящика.
«Промазал», флегматично констатировал Скобцов, и повторил попытку.
Конверт, зажатый большим и указательным пальцами, словно бабочка, не растворился в воздухе и не обжег руку.
Сегодня, запирая свой ящик, Скобцов не произнес привычное «нет новостей – тоже хорошая новость».
В подъезде было сумрачно, и Скобцов поднялся этажом выше, туда, где в детстве он обменивался марками, и где всегда в это время светило солнце в вечно непромытые стекла высокого окна.
Облокотясь на подоконник с вызывающей у него раздражение банкой, полной окурков, Скобцов, сощурив глаза, внимательно прочитал оба адреса – «кому, куда» и обратный. После этого он еще минуту стоял молча, машинально разглядывая белый прямоугольник в неподвижной, чуть дрожащей руке.
Было жарко. Ему вспомнились длинные жаркие дни летних каникул – бесконечные и бесполезные, поскольку никаких путешествий по интересным местам в эти дни маленькому Скобцову не полагалось.
Еще он вспомнил, как обмахивал себя запаянным в прозрачный пластик свидетельством о браке сосед по купе, когда Скобцов возвращался наконец из не очень интересных «интересных мест».
Сосед, усатый болгарин, использовал документ как веер.
Помимо этого, Скобцов не забыл, что вход в квартиру, чей номер был указан в правом углу конверта, с некоторых пор ему противопоказан.
Он, собственно, зашел, чтобы забрать корреспонденцию. И не ошибся – кто-то до сих пор пишет кому-то письма, как в старых ненужных книгах, нередко полностью состоящих из переписки двух и более персонажей.
Здесь человек лишь снится сам себе…
Любимая строчка из случайно открытого под старость лет Тютчева.
Затертая небось всеми, кто обязан знать классику назубок.
Валялась себе книжонка, словно по ней проехал самосвал. Но страницы оказались на месте, никто не воспользовался. Переплет сначала размок, потом рассохся, и, раскрывая книгу, Скобцов всякий раз почему-то видел одну и ту же фразу:
«Здесь человек лишь снится сам себе».
Это я!
Скобцов легонько отодвинул дверь, заглянул внутрь, и вздохнул облегченно – в отделе, где продают конверты и открытки, стояли два покупателя.
Всего два – поразительное везение.
Пожилой мужчина с квитанцией и девица-курьер, которой другая девица в трафаретной майке заканчивала штемпелевать увесистую пачку заказных писем.
Обычно тут почему-то толпа.
А сегодня пусто, как во сне, отметил Скобцов, проверяя, на месте ли шариковая ручка.
«Один по Украине, один в ближнее зарубежье».
Не успела бесследно испариться мартовская слякоть, а к Скобцову уже пожаловал, одетый, как всегда по сезону, Вова Поплавок.
Пришел с портфелем. Точнее с «кейсом», чьи замки с каждым годом щелкают все громче и раздражают своим щелканьем больше. Как будто при взрослом человеке открывают бутылку «шампанского», предназначенного для детей.
Или попросту пустую бутылку.
Операция «невидимый напиток».
Тысяча и одна ночь.
Вместо выстрела издавая, с помощью щеки и большого пальца, звук, которым заканчивают исполнение «цыганочки» актеры самодеятельные и вполне профессиональные – покойный Пуговкин например.
Или демонстрируют комплект заводных, идиотских игрушек, прекрасно сознавая, что ни одну из них ты не станешь покупать ни за какие деньги.
Даром не возьмешь!
Или назойливо и тупо цитируют песни питерского ишака, зная, как ты к ним относишься – этого мы натерпелись в конце восьмидесятых и раньше…
Вова денег брать не хотел. Вова хотел избавиться.
Отдавал даром, как в объявлениях больших, культурных городов.
Супруга, гадство, ругается – пыль и все такое! Канцерогены, черная энергетика… Я ей типа: молчи, женщина! Так она еще хуже…
В общем, для ясности – Поплавок приволок кучу журнальных и газетных вырезок. Какие-то польские и чешские издания, номера без обложек. Почему-то без обложек.
Чемоданчик щелкнул, словно пробка от недоступного шампанского в комнате, где встречают Новый Год взрослые.
Новый год, новый год… Скобцов дожидал не каникул с их бездельем, не катков и хлопушек и, тем более, не иллюзорной порции шампанского из шишковатых рук тех, кто казались ему ископаемыми ящерами.
Новогодней радостью номер один были для него январские, по-настоящему праздничные дни, когда почтальон приносил ему, любознательному Скобцову, первые номера журналов.
Вова Поплавок старше меня на десять лет, а головой мотает как ребенок – пионер с накладными усами.
Мысль эта впервые посетила Скобцова довольно давно, когда Вова, проехав вместе с ним и еще одним идиотом на практике, самую длинную остановку, внезапно запаниковал, распрощался и вышел из троллейбуса. Ступив на асфальт он, как в стопкадре – замер (вместе с ним застыла и его тень), после чего, словно кто-то шепнул «отомри», качая головой, направился к остановке трамвая.
Возможно идиот (историк по образованию) перепугал Вову пересказом сталинских злодеяний, про которые второй год без умолка трубили какие-то темные личности, включая баб и азиатов.
Чего Вова только не выписывал! Его интересовали: живопись, наука и религия, философия, кино и эстрада. Все, кроме поэзии, которую Вова «не хавал».
Бывая у Вовы в гостях, Скобцов скользил взглядом по корешкам изданий на полках, как, хорошо знающий состояния и дозы, пьяница оценивает масштабы запоя по количеству и емкости пустой посуды в комнате своего товарища.
И вот – все, что осталось от вовиной библиотеки.
В начале на него давили не сильно, скорей всего он самостоятельно решил вырезать самое интересное, высвобождая таким образом пространство для более нужных в доме вещей.
Какие это вещи, Скобцову даже думать было противно.
Пока не наступил черный день, когда бесполая, пардон – беспалая ведьма не закатила Поплавку очередной скандал, пригрозив ему чем-то таким, что Вова тихонько собрал портфельчик, щелкнув, как немецкий адъютант каблуками, замком, и, по-детски мотая головой, попиздовал передавать свой архив, что называется, «в надежные руки».
Поплавок переживал, опасаясь, что Скобцов не захочет оставить у себя этот макулатурный мусор в старомодных папочках.
Однако Скобцов только крякнул, хлопнув ладонью по желтоватой странице, испещренной каким-то жалким, не иностранным по виду, и все-таки латинским шрифтом.
Беру!
Листочки эти никогда не выглядели свежо, казалось они вот-вот рассыплются в прах, словно старый, несъедобный корж, которым пренебрегли даже бездомные собаки: такое кушайте сами, добрый человек…
Скобцову были хорошо знакомы эти журналы. В шестом классе, проявив ранний талант демагога, он уговорил старших членов семьи оформить подписку на это издание – экономия, это раз! Во-вторых, чтение текстов поможет Скобцову (учился он все хуже и хуже) совершенствовать знание (не важно каких) иностранных языков.
Номера приходили позднее «Техники молодежи», которая интересовала его все меньше и меньше, но регулярно.
В конце мая Скобцов сложил пять номеров в портфель, принес в школу и попытался продать по два рубля за штуку.
Его подняли на смех.
Как оказалось, эту несчастную чешскую «Мелодию» выписывает приблизительно каждый третий старшеклассник.
Летом, освоив все набранные в библиотеке для юношества книги, Скобцов упрямо по-стариковски вычитывал новости чешской и мировой эстрады, забивая ими свою цепкую, но не дисциплинированную память.
Тупо разглядывал усатые физиономии певцов и париковые головы певичек с нелепыми именами – Даша Ванькова, Йозеф Гниличка.
Изучив секцию обменов и продаж, Скобцов наконец-то отыскал самую подходящую рубрику.
Он прозвал ее «из ниоткуда в никуда».
То был уголок знакомств, где публиковали адреса и фамилии читателей, желающих переписываться с себе подобными.
Девять десятых составляли граждане СССР.
Тексты объявлений были скупы и коротки, как то, что написано на дощечке на шее раба или висельника.
Такой-то. Оттуда-то. Хотел бы. Увлекается. Могу, если надо…
Никогда, никому, ничего, ниоткуда.
Скобцова тоже посещала мыслишка отправить туда свои скромные координаты просто так, на всякий пожарный (он прекрасно сознавал, что его шансы покинуть Союз легальным путем равны нолю), но всякий раз, стоило ему взяться за перо, какая-то не детская интуиция удерживала юношу от первого шага в адское сообщество одиноких сердец.
Казалось бы, вполне конкретные данные вполне реальных людей, только почему-то от них исходят какие-то ворсистые микроволны отчаяния, абстрактного и вечного, в отличии от недолгих, но четко обозначенных радостей в этом мире – прямо сейчас или когда (в принципе это совсем скоро) подрастешь, получишь паспорт…
Скобцов не бредил, спалось ему, не смотря на круглосуточный зной, хорошо, и рассуждал он, как ему казалось, достаточно трезво.
Сбира фотке, дески польски, англицки, вымена десек…
Или вот нехуево: Михаэль Хауссер с улици Юденгассе.
Нарочно не придумаешь, товарищи.
Советская, 6. Солдата Корзуна, 42.
Эфенди Ермолаку! Этот-то чего добивается и какие дески «сбира»?
И опять безучастные лица бумажных «солистов» с бакенбардами а ля Пушкин и Хампердинк.
Ник. Бандурин. Кемерово. Бит а фотографие.
Федоров. Джаз. Значки.
«Окей, бойз!» - ехидно вымолвил Скобцов, совсем как Элис Купер в укромном месте шумноватой, но малопонятной землякам Скобцова, композиции.
Переулок Леси Украинки. Надо же и оттуда поступают сигналы в виде едва заметной сыпи мелким шрифтом.
Там-то кому чего не хватает – в переулке?
Шо есть дэфицит? – как постоянно спрашивает у Скобцова парикмахер Браиловский, вылитый Дэйв Брубек с обложки японского диска, бывает же такое сходство!
Время от времени среди адресов, между названий улиц и номеров квартир мелькало женское имя, и тогда Скобцову мерещился голос женщины-космонавта, которой суждено сгореть в плотных слоях атмосферы, так испугавший его в самом раннем детстве, что он едва ли не в первую очередь… в общем, на фоне всеобщего, как ему казалось, ликования и оптимистических прогнозов… короче говоря, в списке вещей, которые ему хотелось бы забыть и вычеркнуть из памяти, этот испуг занимал едва ли не первое место под нарочно вкрученной в патрон слабою лампочкой, чтобы лишний раз не омрачать себе жизнь жутким монологом обреченного на гибель, и оттого прекрасного существа.
Но покоя не было. Переболев очередным возрастным заболеванием, он так надеялся, что с выздоровлением исчезнет тревожное ожидание рецидива, который не убивает, а только мучает.
И рецидив настигал его там, где надо, то на уроке математики, то в кинотеатре, где показывали длинную и смешную комедию, после покупки новых рыбок или набора неимоверно красочных марок стоимостью четыре рубля восемнадцать копеек.
Примкнуть к сообществу объявленцев было для Скобцова равносильно посещению колонии прокаженных со всеми вытекающими последствиями.
Чтобы удержать себя от заполнения анкеты, он придумал формулу-иммунитет: «я не хочу увидеть свое фото среди иллюстраций в учебнике судебной медицины».
И все-таки слабое, но звонкое эхо (мелким шрифтом) тут же резонировало в последнем ряду черепной коробки: «пока не хочу, пока…»
·
* * * * *
Вот уже и я рассылаю «письма счастья», загадочно и наивно улыбнулся Скобцов, поправляя заслонку почтового ящика, словно верхнюю пуговку на воротнике детской рубашки.
Отписав по всем адресам, какие только сумел расшифровать в подаренных Поплавком журналах, он чувствовал себя Хлестаковым в конце «Ревизора», его посещали видения индивидуальных «немых сцен» по каждому отдельному адресу.
Он прекрасно понимал, что ведет себя, мягко говоря, эксцентрично для человека вчетверо старше, чем он был, когда подобные выходки еще могли иметь какой-то смысл.
Больше всего ему не нравился оттенок кощунства в этом запоздалом общении неизвестно с кем.
Он чувствовал себя осквернителем праха, но тут же беззвучно посмеивался над тем, как высокопарно звучит этот упрек, или, если угодно, титул: Скобцов – осквернитель праха-ха-ха… Герберт Вест – воскреситель мертвых.
Он старался марать бумагу не думая, и не заботясь о членораздельном разъяснении своих намерений и желаний, ему вообще не нравилось уточнять. Пускай другие пишут длинно и по-многу, как будто мало до них наверзали, мало оставлено куч в «бесконечных тупиках» за минувшую четверть века.
Один этот (Скобцов брезгливо повторил фамилию известного автора) тазами гадил.
Это и называется холопья наглость, ибо что способен сотворить любитель местной хуйни? Правильно – все, что угодно, от Мильтона до Марлоу.
Только Марлоу и Мильтон в интерпретации любителя местной хуйни будут читаться как звучит местная хуйня…
Скобцов перечитал написанное, пожал плечами и сбросил на пол скомканный листок.
Впервые в жизни ему захотелось иметь канцелярскую корзину.
Как они там читают, то, что я им пишу, так катастрофически поздно?
С того света на этот.
С этого на тот.
Друг, душа моя Тряпичкин, сбиратэл десек…
· * * * * *
Ответ пришел.
Сначала Скобцов решил, что письмо возвратилось к отправителю, потому что такого адреса больше не существует.
Чем меньше ему это нравилось, тем внимательней он рассматривал листок бумаги и надорванный по краю конверт.
Ему было уже безразлично, что там написано, и, чем яснее он представлял себе содержание письма и заключенную в тексте информацию, тем меньше его беспокоило, чей адрес стоит на конверте, что вообще все это означает – два абсолютно одинаковых адреса.
Как два бермудских треугольника в одном Азовском море.
Немая сцена? Окей, бойз – немая сцена, так немая сцена!
Невероятные вещи порой случаются – из кухонного крана хлещет розовое шампанское, а в бутылке с этикеткой простая вода, от которой голова не болит, между прочим.
Ему вдруг померещилось, будто он стоит в той же позе, что и тогда, когда Сермяга со своим долговязым другом, уговорили Скобцова опрокинуть целый стакан портвейна, потому что их должны были призвать. Но так никого и не призвали.
А из водосточной трубы хлестала дождевая тропа… вода, ревела как водопад, как здоровенный, отслоившийся трансформатор, похожий на трон Люцифера.
Наверно я был прав – эти люди не столько хотели выгодно поменяться, совершив самый удачный в их жизни обмен, сколько избавить себя от одиночества, передарив его кому-нибудь, куда-нибудь, кому угодно, куда угодно, в любом виде и состоянии, не подозревая, что поступив таким образом, они лишь пускают свой недуг по кругу.
31. III. 13