БЕЛЫЕ КЛЫКИ

Мослоченков не в первый раз пожалел, что не умеет свистеть, как следует. В детстве не научился, и с тех пор, сколько он не пробует, получается только негромкое «фи-фам-фам». Приходится ждать, когда стихнет ветер, чтобы не тонул в шелесте листвы его сигнал, предназначенный Парасюку.

Черный Парасюк был так же осторожен, как и тот, что жил под навесом в заброшенном павильоне. Едва внутри начался ремонт, прежний Парасюк, несколько лет выбегавший на посвист Мослоченкова, исчез куда-то вместе со сторожем, который не препятствовал их общению.

Прошло, наверное, года два, и Мослоченков, увидев абсолютно черное существо с выгнутыми, как у таксы, лапами, быстрыми шагами приблизился к нему, привычно вытаскивая из кармана кофты пакет с объедками. «Парасюк, – сказал он шепотом. – Если бы ты знал, как ты похож на Парасюка».

Он стеснялся разговаривать с животными, чтобы его не приняли за ненормального. Кроме редких истерик и скандалов, после которых ему почти всегда бывало нехорошо, пропадало желание жить, дальше что-то делать, Мослоченков очень мало говорил вслух. Зато он мог произносить долгие монологи про себя. Был в состоянии, не раскрывая рта, пропеть целую, подчас довольно сложную песню.

Новый Парасюк лежал на зеленой траве, он с недоверием посмотрел на мужчину с куском сосиски в длинной руке, готовый отбежать подальше, если испугается. Кусок сосиски взлетел в воздух, и Парасюк поймал его, привстав на короткие лапы. Но погладить себя не позволил. Разинув совсем черную морду, он показал белые зубы. Две другие собаки – Питурик и Фрик, не проявили никакого интереса к первому знакомству Парасюка и Мослоченкова. Постоянно чем-то больные, они вообще вяло реагировали на угощение, передвигались нехотя, прихрамывали. Приземистый, с длинными туловищем, ушами и хвостом Черный Парасюк выглядел гораздо здоровее их, но был боязлив. Похоже, несколько лет жизни эту собаку никто целенаправленно не подкармливал, тем более, не ласкал, не играл с ней. Если Парасюку случалось пристать к собачьей кавалькаде, сопровождающей бестолковую огрызчивую сучку, рано или поздно более крупный кобель обязательно прижимал его к земле, рыча и щелкая пастью. Тогда Парасюк жалобно повизгивал и тоже показывал свои белые клыки. А вообще он никогда не лаял. Радуясь встрече с Мослоченковым, собака молча ползал на животе, выбрасывая в воздух короткие кривые лапы.

Он редко нарушал пределы парка, за которыми его могли покусать. Нередко на его черной морде была видна запекшаяся кровь – кто-то цапнул. Мослоченков понимал опасения маленького уродца, но не мог не оглядываться, если тот не хотел идти дальше и переставал провожать своего кормильца. Парасюк укладывался на асфальтовой дорожке и смотрел ему вслед. По этой причине Мослоченков то ускорял шаг, то начинал ступать медленнее – вдруг собака передумает и все-таки подбежит. Он радовался, что Парасюк позволяет ему потрепать себя за оба потешных черных уха. Парасюк был черен настолько, что издалека невозможно было разобрать, сидит он спиной или, вытянув морду, смотрит вслед уходящему Мослоченкову.

Покидая парк, Мослоченков тоже делался осторожен. Он боялся машин, и не любил опасный перекресток вблизи от центрального входа, потому что там не было светофора. Он попытался опередить компанию молодых рабочих, но машины шли плотным потоком, и вскоре за его спиной послышались голоса.

Кто-то что-то сказал.
«Молодец. На таких машинах ездят нормальные пацаны», – тут же возразили ему.
Мослоченков со злобой затеребил пакетик из-под объедков.

Он избавился от него там, где всегда это делал. В неизменно тихом и тенистом дворике за четырехэтажным домом. Опуская пакет, завязанный на три узелка в контейнер, Мослоченков отметил кое-что необычное. Дверь среднего подъезда впервые за много лет была открыта.

Это был подъезд, откуда в такой же погожий полдень, только не весною, а в разгар бабьего лета, вынесли Сермягу. Соломенного цвета Парасюк к тому времени уже исчез, а Парасюк Черный еще не появился. Более того, «параша» при летнем кинотеатре тоже открылась. Оба входа. Газовой горелкой прорезали в железной стене подобия дверей (безошибочно угадав, где надо резать) – как гиперболоидом, и зачем-то отогнули, теперь можно видеть жутковатые дебри за порогом, который никто не перешагивал лет, наверное, пятнадцать. Толстое, гофрированное железо, а ветер играет им, как калиткой или форточкой.

Придя домой Мослоченков достал из чулана две сумки, поставил их на пол, и задумался, какой из них ему следует воспользоваться. Одна была бежевый полупортфель со множеством отделений, не зеленом ремне. Подарок друзей. Он выбрал другую (она досталась ему черт знает как) – асфальтовый саквояж с просторным и плоским дном. Когда-то из-за ее вида кто-то бросил ему вслед: «Вон идет наш Джек-Петрушитель».

До поезда было два с половиной часа. «Кажется, я забыл попрощаться с Парасюком», – спохватился Мослоченков и прижал ко лбу ладонь. Но тут же убрал ее, вспомнив, что не вымыл после собаки руки.

Старомодное убранство квартиры начинало его угнетать. Сказывалось количество лет, проведенный однообразно и без потрясений. «Сейчас войду в этот чулан, а выйду из той «параши», что сбоку летнего кинотеатра», – подумал он без улыбки.

На перроне было малолюдно, кто-то из провожающих закурил, и Мослоченков пожалел, что не захватил сигареты. Потом, решив, что правильно делает, просто отошел подальше. Состав, по-европейски короткий, подали вовремя. Первые полчаса Мослоченков сидел неподвижно, сложив руки на коленях. Когда соседа по купе увели приятели, и он остался один, в руках у него появилась темно-зеленая книжка с тонущим парусником на обложке. Из ее страниц на коврик вылетел белый прямоугольник: «Ирэна Кознодей. Парамедик».
Вскоре он задремал…

Город, куда он прибыл, был невелик, но вокзал, особенно по вечерам, поражал своими размерами и безлюдьем. Множество раз проезжая это место, и выходя из вагона подышать свежим воздухом, он испытывал нездешнюю тоску и острое искушение остаться, чтобы выяснить, что находится там, за пустынной галереей вокзала с ее матовыми колоннами, там, вверху, куда ведет широкая белоснежная лестница, явно не предназначенная ни для роликовых коньков, ни для инвалидов.

Не спеша в сгущающихся сумерках, он одолел ее не такой уж крутой вблизи подъем, пробуя башмаком каждую из ступеней, и, достигнув вершины, знакомым путем, через тесную зеленую аллею, вышел к автобусной остановке. Затем пересек дорогу и остановился перед зеркальными дверьми одноэтажного дома с треугольным чердаком. По обе стороны от крыльца стояли фонари в круглых тяжелых плафонах. Тень человека с саквояжем легла в их неярком свете на решетку дождевого колодца.

Не опуская руку в карман пиджака, он нащупал ключи. Но передумал и протянул руку к незаметной кнопке замка. В одном из окон, слева от подъезда, проплыл темный силуэт. Щелкнул замок. Мослоченков взялся за дверную ручку и скрылся внутри.

Дверь открыла Ирэна. Это ее фигура промелькнула в окне. Передвигаясь, она несла голову, подняв подбородок, словно плывущая собака. Платье с манжетами строгим воротничком на трех пуговицах соответствовало ее должности. Мослоченков называл ее «ассистентка-лаборант».

У дома, в который он вошел, есть одно необычное свойство. Причем это ощущается и снаружи, и внутри. Кажется, что первый этаж не единственный, и вообще не первый, а последний в череде уходящих под землю этажей, со своей лестницей и лифтом. И где-то глубоко внизу, ниже подножия утопающего в зелени холма с его белоснежной лестницей, существует точно такой же дом с таинственным крыльцом и дверной ручкой, которая, кажется, вот-вот повернется, или будет неподвижна бесконечное количество часов, а может быть, и дней, на этой тихой улице с односторонним движением.

«Жирная Ира», – ласково подумал Мослоченков.

-Я не жирная, – Ирэна угадала его мысли. Воротничок белел на ее строгом платье, как у Парасюка зубы. – Я похудела? – Ирэна подняла подбородок еще выше. – А! А! – она показывает, как лает первый, желтоватый Парасюк. Не лай, а сухой и бестолковый кашель.

-У тебя улучшилась осанка. Челку хорошо сделали тебе… Или ты сама ее так выстригла? – Мослоченков почему-то испытывал трудности при составлении фраз.

-Я похудела на девять кило. А волосы мне стрижет парикмахер.

-Молодец. Еще один килограмм и тебе бы дали медаль «Мать-героиня». Раньше. Здесь автобус совсем не ходит, или с такими же большущими траурными интервалами, как у нас на Железнодорожной? Представь себе – 120. Указано в минутах. За это время можно, я думаю, перелететь из Праги в Бухарест…

Не дослушав, Ирэна приблизила к нему свое лицо: «Носа. Носа».

Мослоченков дважды потрогал губами кончик ее носа. Он обожал собачьи носы, но не позволял себе их трогать, потому что собаки ими обнюхивают и кучи, и помеченные мочою растения, ну и друг друга. Для мусульман собака вообще нечистое животное. Плюс существует индийское кино, где одного демона так и зовут – Собака. Мослоченков поцеловал Ирэну в нос еще два раза. И она, изображая восторг, постучала кулачками в манжетах.

Он помял в пальцах мясистые мочки ушей своей ассистентки:

-Знаешь, какие уши у Нового Парасюка? Черные, острые, длинные. Как два сачка!

-Я думала, ты не приедешь.

-Не мог не приехать. Я… Мне снилось, что мы оба спускаемся по ступенькам к вокзалу, одетые под стародавний Джудас Прист.

-Сон во сне? – не то спрашивает, не то подтверждает Ирэна.

-Там, откуда я приехал, становится тревожно жить. Они вскрыли туалет летнего кинотеатра! А известный тебе храм Дагона… Да что там Дагон… лимон-дагон…

Он смолк, потом забормотал, стараясь вырулить на волновавшую его тему:

– Туалет «Два подвала». Да, да, Ирэна, тот самый, «Подземная вселенная», куда столько раз спускался Сермяга, – Мослоченков отвернулся, чтобы они оба не расплакались, – разрушен до основания. Все вырыли, повынимали. Я своими глазами видел фрагменты кафельных стен, умывальник…

-А где же теперь покоится Сермяготрон?

-Не беспокойся, его там никогда не было, – резко ответил Мослоченков и еще дальше отошел от Ирэны. – Помнишь дом с мемориальной доской? – спросил он, зная, что Ирэна помнит. – Он там. В бомбоубежище. Уничтожив «Два подвала» эти дети презренных малороссов по армянской указке обнесли участок стыдливым забором, как будто там за ним «проверяются» их мамы.

-Фу.

-И поставили модную пластмассовую кабинку. Через три дня ее заперли на замок. Солнце стало припекать. Там внутри кто-то воскрес и стал рваться на волю, как запертый в каюте зомби.

Они прошли по коридору, не спеша, медленно поворачивая головы направо и налево. Стены коридора были украшены рисунками в одинаковых рамках.

В комнате, куда они вошли, было много кукол совсем не готического вида. Большей частью это были мягкие игрушки из числа тех, что вытаскивают механической лапой со дна прозрачных ящиков в универсаме. Приблизившись к креслу, Мослоченков взял на руки игрушечного щенка, и со словами «я назову его Волк», громко щелкнул зубами.

-Рома (так звали лохматую собаку с коротким хвостом) терроризирует Черного Парасюка. Приходится угощать каждого по отдельности. А ведь сравнительно недавно они бегали в одной более-менее дружной своре.

-Послушай, что тебе пишет кто-то из твоих знакомых.

-Знакомых? Никто не знает, что я здесь.

-Это же электронная почта. Электронный адрес.

-Все равно не могу привыкнуть.

-Это какой-то старый твой поклонник. Вот что он написал: «Мы до сих пор не можем забыть ваши остроумные замечания. Помните, когда в кинотеатре «Ровесник» вышел на сцену полковник Синюшкин, и вы сказали, что вид у него такой, будто сейчас поставит три песни Judas Priest. Причем три песни подряд…» Кто такой Синюшкин?

- Чекист. Это настоящая фамилия. Три песни подряд: Breakin’ the Law, Rapid Fire и Metal Godz . Все с одного диска. Видимо корреспондент имеет в виду степень опьянения. Я хорошо помню этот вечер. Мы ходили на премьеру «Возвращения резидента». Фильм откровенно слабый – кроме Ирины Азер смотреть не на что. Разумеется, в отличии от первых двух, от «Ошибки» и «Судьбы». Но я все равно настоял, давайте сходим. Синюшкин точно был выпивши, и сославшись на любовь кого-то из своих погибших коллег к творчеству Есенина, он встал, зажал руками спинку стула, и начал читать Есенина.
И читал он его, надо сказать, долго и с паузами.
Даже бабоньки в зеленых и розовых пальто с усатыми кавалерами были озадачены поведением полковника. «Перед премьерой встреча с ветеранами КГБ» – было написано на афише. А, по-моему, это нормально: кто-то терзает собутыльников «Джудас Пристом», а кто-то читает им Есенина. По крайней мере, фамилия у человека была русская – Синюшкин. Не то, что сейчас – Гамнойид или там Волосянко. Это было, скорее всего, поздней осенью 1982 года. Расцвет «новой волны британского хэви металл». Ответь, пожалуйста, за меня.

-А что написать?

-Что люди не живут так долго, как собаки. Собака собакой рождается, собакой и умирает. А человеком остаются очень недолго. Иногда, еще и «Джудас» не доиграл (он же коротенький, этот альбомчик), а со сволочи уже маска свалилась. И уже можно прочитать на обнажившемся лице его дальнейшее будущее. Лет через двадцать лет спроси про такого: «Куда он исчез?» И я гарантирую, что тебе ответят: «Как куда? В Аргентине. У дочери».

-Это сложно. Я не смогу передать. Или ты мне потом продиктуешь?

-А сардины под пиво потом. Все потом, все потом, все потом. Сделай мне, пожалуйста, так, чтобы я сейчас кое-что мог напечатать. А ты потом отошлешь. И приготовь, пожалуйста, кофе. Я его там без тебя не пил.

«Без тебя», – повторил он, усаживаясь за компьютер, после того, как Ирэна вышла.

Ходит то быстро, то медленно. Переживает, что собаки его недолюбливают… Ирэна, словно манекен, стояла и ждала, когда кофе в чашках осядет. Платье сидело на ней так, словно вместо туфель на ногах бесшумные колесики. За высоким кухонным окном было темно и тихо, как на картине.

Мослоченков заставил себя сосредоточиться и вспомнить все, что ему надо сделать. Он озирается, чтобы не подглядывала медсестра-ассистент. Потом робко, двумя пальцами начинает печатать текст:

«Об этом мечтают тысячи жертв и рабов мечтают об этом (Ира исправит). Тысячи жертв и рабов мечтают бросить на Алтарь Боли самое заветное. Вам повезло. В темном ступенчатом коридоре, ведущем к орудию истязаний, на котором в с детства продуманной позе закреплено ваше жаждущее непоправимых увечий тело, уже слышны гулкие шаги того, кто, будучи вашим Господином, готов, оказать вам самую вожделенную из Услуг. Не будет ни щипцов, ни деревянных ножниц, ни раскаленного ножа-бистури. Этими зубами, слышите?! Этими железными зубами
Я ОТКУШУ ТЕБЕ ЯЙЦА…»

Поскольку ее руки были заняты чашками, Ирэна, чтобы не мешать Игорю, тихонько толкнула дверь ногой. Увидев ее на пороге с дымящимся кофе, Игорь радостно сообщил: «Объявление готово», – и широко улыбнулся, но сразу же прикрыл рот ладонью, словно оттуда могла вывалиться кассета.

-Пианист. Волк-пианист, – вымолвила Ирэна.

Тогда Мослоченков снова повернулся к экрану монитора, где висело его послание, и, шевеля губами, как играющий на рояле Телониус Монк, ритмично отстукал два слова: «…БЕС НАРКОЗА».


2004