В МОСКВЕ
Обиды, обиды, кругом одни обиды… Обиды и обидчики. Кому что ни скажи – реакция одинакова, и суть ее в трех вопросах: Ты на что намекаешь? Ты кого имел в виду? Ты думаешь, люди не чувствуют?
Челышев мог идти не спеша. Его ничто не подгоняло в виде срочных дел, потребности срочно закурить или опохмелиться. Но не думать ни о чем по пути в магазин о не мог.
Оба ближайших незаметно успели закрыться за две недели его отсутствия, и Челышеву пришлось телепать за продуктами в «тот большой», где все дешевле, но какое-то чужое.
Время года его не интересовало. Он надел теплую куртку, но рубашка под ней, надетая на голое тело, была расстегнута до места, в котором обычно виден символ веры прохожего.
Треснувшие прошлой осенью легкие туфли не тяготили ему ноги. Да и сама холостяцкая жизнь, как оказалось, не была Челышеву в тягость. Оставшись один, он первым долгом извлек из коробки и водрузил на телевизор, который больше некому смотреть, самый обыкновенный будильник.
Коробка была размером с такую же для катушки от спиннинга, и, заводя механизм Челышев воображал, будто вытаскивает из воды заглотнувшую блесну рыбину, но в последний момент на крючке должен был оказаться размокший ботинок, который вымолвит человеческим голосом…
«Ингрид, ради всего святого – бутылку виски!»
Возможно хозяйку бара звали иначе. Но виски в ту дождливую ночь покупал профессор О’Рейли, это Челышев помнил точно.
Дед Челышева, водитель «скорой помощи», недолюбливал шпионскую мелодраму, и, выпив за ужином медицинского, называл ее «Мертвый Сазон».
Кожаный куртец, знак принадлежности к шоферской братии, остался в другом городе – вечная вещь. А похоронен дед был в городе третьем, куда вошел когда-то с боями, и где все четыре времени года царил настоящий «мертвый сезон». Иностранцам город не показывали. В байку об урановых рудниках Челышев не верил, а дед предпочитал родники неразбавленного, к которому успел пристраститься на фронте.
Нет – «Мертвый сезон» старик не любил, зато ему нравился «Гиперболоид», тот, старый – «с Евстигнеевым». Дед мечтал посмотреть его еще раз, но картину по какой-то причине больше не демонстрировали ни в кинотеатрах, ни по телевизору. Старик так и умер с этой мечтой, ничтожной в сравнении с тем, какие планы осуществляются теперь, какие торговые точки закрываются a bon plaisir того или иного князька или баловня судьба с фамилией, экзотической чем О’Рейли.
«Есть такие двери, особенные двери – разиню и тетерю не пустят на порог…»
Двери распахнулись бесшумно, как в отеле перед профессором О’Рейли, знававшем лучшие времена и обращение до того, как начал бегать без зонта и шляпы к мадам Ингрид за добавкой.
Челышев выбрал корзинку почище и направился на поиски свежих яиц, прикидывая, не взять ли ему два десятка сразу. После гостей с Севера осталась уйма закусок – в основном консервы, которые он не торопился вскрывать, хотя внутри этих баночек наверняка было что-нибудь необычное и вкусное. Он отметил, что не сразу припоминает имена, плохо помнит по имени людей, уговоривших его на той неделе отпраздновать выписку из больницы, где с ним так и не сделали ничего существенного, если не считать рекомендацию обзавестись очками для чтения, разумеется, после консультации у хорошего глазника.
Подходя к кассам, он зачем-то взял с полки и уложил в корзину бутылку виски. Стоимость напитка показалась ему неимоверно низкой, и он решил взять, опасаясь повышения цен на спиртное, о котором кто-то рассказывал, не то во сне, не то под окном. Только не по телевизору, который Челышев не переваривал с детских лет.
Один знакомый имел привычку брать сразу три, как правило, незамедлительно приступая к дегустации. В такие дни с ним было забавно болтать по телефону.
Челышев долго расплачивался с кассиром, выбирая мелочь, чтобы дать без сдачи. Кошелька у него не было. Он с тревогой обнаружил прореху в правом кармане. Дыра была такого размера, что из нее спокойно могли вывалиться ключи от квартиры.
Покончив с расчетами, он вытер ладонью лоб, мучительно соображая, ничего ли он не оставил из оплаченных продуктов.
Он почти успокоился, когда отчетливо услышал, как азиат-охранник кому-то сообщает в трубку:
«Выски. Да – выски. «Бэллз». Поллитра».
Вон оно что! А содрали как за ноль-семь. Тоже мне, «акция»! Прямо как у Высоцкого, «набираю вечное 07». Только в данном случае – 0,5.
И еще одно новшество бросилось Челышеву в глаза. Вместо привычных восточных женщин, по крайней мере, два кассовых аппарата обслуживали вполне здоровые молодые люди азиатского вида, с модными прическами. И никто у них ехидно не интересовался насчет более мужской работы. Все так же, как он, Челышев Афанасий Игнатьевич, ковырялись в мелочи, норовя урвать два, а то и три пищевых пакета.
И с пропиской у этих молодчиков наверняка нет никаких проблем. Равно как и с успехом у дам бальзаковского возраста, удаляющих бородавки (вот тебе, дедуля, и «Гиперболоид» с Евтигнеевым пригодился!) при помощи лазера.
Проблем явно нет и у крепких лифтеров, сопровождающих в подвал очередного «помирашку», там, где Челышев проваландался две с лишним недели ради весьма сомнительных, как ему кажется, результатов.
Выски. «Бэллз». Поллитра.
Не сразу, но он стал задумываться, а что если точно так же кто-то отслеживает и комментирует каждый его шаг?
Выски. Бэллз.
Повторяя с акцентом слова приказчика, Челышев не заметил, как подошел к дому, где он прожил последние десять лет. Во втором, нет, все-таки в первом подъезде. Или все-таки во втором?
Когда он уходил за продуктами, на двери в дворницкую висела дубленка подметальщика. Вот в чем дело! Теперь дворник, покончив с подъездом Челышева, перевесил дубленку. Других ориентиров не светило. Но Челышев уже вынул ключи.
Дверь открылась.
И он вошел.
И он исчез.